Деду Жильнорману в это время стукнул девяносто один год. Он все еще жил вместе с девицей Жильнорман в своем старом доме на улице Филь-дю-Кальвер, № 6. Напомним читателю, что это был один из тех "древних" стариков, которые храбро ожидают и бестрепетно встречают смерть; их не давит бремя лет, не может сломить даже и самое тяжкое горе.
Между тем с некоторых пор дочь его стала говорить: "Отец что-то начал опускаться". И действительно, он уже не бил служанок по щекам, уже не стучал с прежней энергией палкой по перилам лестницы, когда Баск медлил отпереть ему дверь. Июльская революция очень мало смутила его. Он почти спокойно прочел в "Мониторе" следующее знаменательное сочетание слов: "Господин Гембло-Контэ, пэр Франции". Дело в том, что старик был сильно расстроен. Он еще не сдавался, не уступал; недуг его был не телесный, даже не душевный, но все-таки он внутренне изнемогал. Целых четыре года он спокойно ждал Мариуса, вполне уверенный, что этот "дрянной мальчишка" не сегодня завтра позвонит у его двери. Теперь же, в минуты приступов хандры, он говорил себе, что Мариус, пожалуй, заставит себя ждать слишком долго. И не мысль о возможной скорой смерти смущала старика: его мучило сознание, что ему, быть может, больше не придется увидеть Мариуса. Прежде ему и в голову не приходило, что так может случиться, что он никогда более не увидит внука, а теперь эта мысль все чаще и чаще стала преследовать старика, заставляя его стыть от ужаса. Разлука, как это часто бывает, когда замешано глубокое естественное чувство, только усилила его любовь к неблагодарному внуку, который с таким легким сердцем мог его покинуть. В декабрьские ночи при десяти градусах мороза всего чаще мечтается о жгучем солнце. Жильнорман был неспособен или, по крайней мере, воображал себя неспособным в качестве деда сделать первый шаг навстречу Мариусу. "Скорее умру", — говорил он себе, когда у него иногда мелькало в душе подобное желание. Лично за собой он не признавал никакой вины, но и о внуке думал не иначе как с глубоким умилением и немым отчаянием старика, собирающегося отбыть в царство смерти. Он начал терять зубы. Это еще более увеличивало его печальное настроение.
Жильнорман ни одной женщины не любил так горячо, как любил Мариуса, но он не сознавал этого, иначе сошел бы с ума от стыда при мысли, что ему так дорог этот "мальчишка".
Он приказал поставить портрет своей умершей младшей дочери, мадам Понмерси, изображавший ее в восемнадцатилетнем возрасте, у себя в спальне прямо напротив изголовья своей постели, так чтобы этот портрет был первым предметом, на который падал бы его взгляд при его пробуждении. Он часто любовался этим портретом. Один раз у него даже вырвалось замечание:
— Я нахожу, что он похож на нее.
— На сестру? — спросила бывшая рядом дочь. — О да, конечно, похож.
— Да и на него тоже, — добавил старик.
Однажды, когда он сидел в полном унынии, сжав колени и почти закрыв глаза, дочь рискнула сказать ему:
— Папа, разве вы все еще сердитесь?..
Она запнулась и не смела продолжать.
— На кого? — спросил старик.
— На бедного Мариуса?
Он поднял свою старую голову, стукнул по столу исхудалым сморщенным кулаком и крикнул раздражительным, резким тоном:
— Ты называешь его "бедным"?.. Нет, он не бедный, а негодяй, мерзавец, тщеславный, неблагодарный мальчишка, бессердечный, бездушный, злой, непокорный — вот он кто!
И старик отвернулся, чтобы дочь не заметила навернувшихся у него на глазах слез. Три дня спустя после долгого четырехчасового молчания он вдруг сказал дочери:
— Я имел уже честь просить мадемуазель Жильнорман никогда больше не упоминать о нем.
Дочь отказалась от всяких дальнейших попыток помирить отца с племянником и сделала следующий глубокомысленный вывод: "Отец почти разлюбил мою сестру после ее глупой выходки, поэтому понятно, что он ненавидит и Мариуса".
"Глупая выходка" матери Мариуса состояла в том, что она вышла замуж за полковника.
Мадемуазель Жильнорман точно так же потерпела полную неудачу и в своей попытке заместить Мариуса своим любимцем, уланским офицером Теодюлем. Последний не мог вытеснить Мариуса из сердца старика. Жильнорман не принял этой замены. Сердечная пустота не может быть заполнена затычками. Со своей стороны Теодюль, хотя и чувствовал возможность получить богатое наследство, но брезговал ролью подхалима. Старик быстро наскучил улану, который в свою очередь так же быстро опротивел старику. Без сомнения, поручик Теодюль был малый веселый, но чересчур болтливый, остряк, но пошлый, умел пожить, но носил на себе отпечаток дурной компании, у него были любовницы, он много о них говорил, но говорил дурно. Все это его сильно портило. Вообще все его достоинства были с сильными недочетами. Жильнормана выводили из себя рассказы поручика о похождениях в окрестностях казарм, где-то там, на Вавилонской улице. Кроме того, поручик иногда являлся в форме с трехцветной кокардой. Это делало его окончательно "невозможным" в глазах старика. Все это кончилось тем, что Жильнорман однажды объявил своей дочери:
— Мне надоел твой Теодюль. В мирное время я недолюбливаю военных. Принимай его сама, если хочешь. Мне кажется, настоящий рубака гораздо симпатичнее этих франтов, которые волочат за собою саблю. Лязг клинков в бою менее противен, нежели стук ножен по мостовой. К тому же изгибаться подобно клоуну, затягиваться по-бабьи и носить под кирасой корсет, это уже значит быть вдвойне смешным. Настоящий мужчина держится на равном расстоянии как от фанфаронства, так и от жеманства. А такие недоумки очень противны. Можешь оставить своего Теодюля при себе.
Хотя дочь и возражала ему: "Да ведь он вам сродни: ведь он внучатый племянник", — но оказывалось, что Жильнорман, будучи очень нежным дедом, не чувствовал никакой склонности к роли дяди. А так как он был старик умный, то сравнение Теодюля с Мариусом заставляло его только еще более жалеть о последнем.
Однажды вечером — это было 4 июня, что, однако, не мешало Жильнорману поддерживать яркий огонь в камине, — старик отпустил от себя дочь, которая уселась в соседней комнате с шитьем. Он остался один в своей комнате, украшенной картинами, изображающими пасторали. Полускрытый за большими створчатыми поромандульскими ширмами, положив ноги на каминную решетку и утонув в богато вышитом кресле, старик облокотился на стол, на котором горели две свечи под зеленым абажуром. Он держал в одной руке книгу, но не читал ее. Одетый по моде своего времени, он походил на старинный портрет Гарата. Его костюм на улице обязательно собрал бы вокруг него толпу людей, если бы дочь не догадалась облекать его при выходе из дома в широкий плащ, вроде епископских мантий, закрывавший его одежду. Халат он надевал только ненадолго утром и вечером перед отходом ко сну. "Халат придает старческий вид", — говорил он.
Жильнорман думал о Мариусе с глубокой любовью и с не менее глубокой горечью, причем последняя преобладала. Его огорченная нежность под конец всегда вскипала и разражалась целой бурей негодования. Он дошел до той точки, когда человек мирится наконец со своей участью и перестает протестовать против того, что его мучит. Он всеми силами старался убедить себя, что теперь уже нет причин желать возвращения Мариуса, что если бы ему было суждено вернуться, он вернулся бы раньше, и что вообще пора перестать о нем сокрушаться. Он пытался свыкнуться с мыслью, что все кончено, что он должен умереть, не повидавшись более с этим "господином". Но тем не менее все его существо возмущалось против этого, и его старое сердце отказывалось покориться ему.
"Как! — ежедневно с горечью твердил он сам себе. — Неужели он так-таки не вернется?"
Тем же самым были заняты его мысли и в этот вечер, когда он сидел один в своей комнате.
Задав себе в тысячный раз этот вопрос, он низко опустил свою лысую голову и смотрел блуждающим, раздраженным взглядом на золу в камине.
Вдруг размышления его были прерваны приходом старого слуги, Баска.
— Господин Мариус просит позволения повидаться с вами, — доложил слуга.
Весь посинев от волнения, старик привскочил в кресле, напоминая труп, поднимающийся под влиянием электрического тока. Вся кровь хлынула ему к сердцу.
— Что такое?.. Господин Мариус? — с трудом переспросил он.
— Точно так... Но я не видел его... не знаю, что ему угодно, — бормотал в свою очередь Баск, испуганный видом своего господина. — Николетта сказала мне, что вас спрашивает молодой человек, что это господин Мариус.
— А!.. Ну, пусть войдет, — тихо сказал старик и застыл в прежней позе, с трясущейся головой и глазами, устремленными на дверь.
Но вот дверь отворилась, и в нее вошел молодой человек. Это действительно был Мариус. Он остановился у порога, точно ожидая, что его пригласят подойти ближе. Благодаря тени от абажуров убожество его одежды не бросалось в глаза. Виднелось только его спокойное и серьезное лицо, проникнутое какою-то особенной грустью.
Жильнорман, ошеломленный неожиданностью и радостью, несколько мгновений не мог ничего различить, кроме смутного видения, словно перед ним был призрак. Он почти лишился чувств. Мариус предстал перед ним, словно окруженный ослепительным светом. Старик ясно видел теперь, что это действительно он, Мариус. В этом не могло быть никакого сомнения.
Наконец-то он явился! После четырех лет! Старик охватил внука одним взглядом и нашел его красивым, благородным, изящным, более прежнего выросшим, возмужавшим, с приличными манерами, чарующим. Деду страстно хотелось раскрыть свои объятия, подозвать к себе внука, броситься самому к нему. Внутренне он весь трепетал от восторга, нежные слова переполняли его сердце и готовы были излиться целым потоком. Наконец вся эта любовь прорвалась через уста и в силу свойственного его натуре духа противоречия выразилась в грубости.
— Что вам здесь нужно? — сухо спросил он. Мариус в смущении пробормотал:
— Сударь...
Жильнорман желал, чтобы Мариус бросился к нему на грудь, но так как этого не случилось, то он был крайне недоволен и Мариусом, и самим собой. Старик чувствовал, что сам он груб, а Мариус — холоден. Для бедного старика было невыносимо мучительно чувствовать себя умирающим от избытка нежности и не быть в состоянии проявить своего чувства иначе, как жесткостью.
— Для чего же вы в таком случае пришли? — суровым тоном перебил он внука.
К словам "в таком случае" он мысленно добавил: "если не хочешь обнять меня".
Мариус спокойно смотрел на деда, лицо которого было бело, как мрамор, и опять начал было:
— Сударь....
Но старик с прежней суровостью снова прервал его:
— Вы пришли просить прощения?.. Сознали свои ошибки?
Этими вопросами он думал навести Мариуса "на путь" и ожидал, что "мальчик" ободрится и сдастся.
Мариус затрепетал: сознаться в своих "ошибках" значило отречься от родного отца. Он потупился и твердо ответил:
— Нет, сударь.
— Так чего же вы от меня хотите?! — страдальчески воскликнул подавленный горестью старик.
Мариус с видом мольбы сложил руки, приблизился на один шаг к деду и проговорил тихим, дрожащим голосом:
— Сжальтесь надо мной!
Эти слова взорвали Жильнормана. Будь они сказаны в самом начале, они тронули бы его до глубины души, но теперь они были произнесены слишком поздно.
Старик поднялся. Он опирался обеими руками на трость, губы его совсем побелели, голова тряслась, но его высокая фигура властвовала над стоявшим со склоненной головою Мариусом.
— Сжалиться над вами, сударь?! — крикнул он вне себя. — Юноша молит о сострадании девяностолетнего старика! Вы только вступаете в жизнь, а я покидаю ее. Вы ходите по театрам, по балам, бываете в ресторанах, в бильярдных, вы нравитесь женщинам, вы молодой красавец, а я среди лета сижу у пылающего камина. Вы богаты лучшими сокровищами — сокровищами молодости, а я несу на своих плечах все немощи старости — дряхлость, одиночество. У вас целы все тридцать два зуба, вы обладаете хорошим желудком, живым взором, силою, аппетитом, здоровьем, веселостью, целым лесом черных волос, а у меня даже и седые волосы все повылезали. Я лишился своих зубов, лишился ног, лишаюсь памяти, постоянно путаю улицы Шарло и Шом, потому что обе они начинаются с одной и той же буквы, — вот до чего я дошел! Перед вами вся будущность, озаренная солнцем, а я почти ничего уже не вижу, потому что начинаю погружаться во мрак смерти. Вы, наверное, влюблены и любимы взаимно, а меня никто на всем свете не любит, — и вы вдруг приходите просить меня о сострадании! Мольер упустил из вида возможность такого курьеза, иначе он отметил бы его в своих произведениях... Не во дворце ли правосудия вы привыкли шутить такие шуточки, господа адвокаты? Если так, то позвольте от всей души поздравить вас... Вы — народ веселый! — Передохнув, старик раздраженно повторил свой вопрос: — Ну-с, что же вам от меня нужно?
— Сударь, — заговорил, наконец, Мариус, — я знаю, что мое присутствие вам в тягость. Я пришел просить вас только об одном, и потом сейчас же уйду.
— Вы — дурак! — крикнул старик. — Кто велит вам уходить?
Это был перевод на грубый язык тех нежных слов, которые звучали в сердце деда: "Да проси же прощения! Бросься же ко мне в объятия!"
Жильнорман чувствовал, что через несколько минут Мариус действительно уйдет, что его суровый прием отталкивает молодого человека, гонит его вон из дома. Он говорил себе все это, и от этого сознания горе его возрастало, а так как у него горе всегда выражалось гневом, то его добрые чувства все дальше и дальше уходили в глубь души. Он хотел, чтобы Мариус понял его, несмотря на резкость его слов, но внук не мог понять, и это все более и более раздражало старика.
— Как, — продолжал он, — вы позволили себе быть непочтительным ко мне, своему деду, вы покинули мой дом, чтобы бежать бог весть куда. Вы огорчили свою тетку. Вам, конечно, захотелось иметь полную свободу, чтобы без всякого стеснения вести жизнь бесшабашного кутилы, чтобы иметь возможность прокучивать все ночи напролет!.. Вы столько времени не подавали никаких признаков о своем существовании, веселились напропалую, наделали долгов, не прося даже, чтобы я заплатил их за вас, сделались уличным буяном, разбивающим для потехи стекла в чужих домах, дошли бог весть до какой степени распущенности, и вот, по прошествии четырех лет, являетесь ко мне и даже не находите что сказать!
Этот странный способ наталкивания внука на сердечную откровенность имел, разумеется, совершенно противоположный результат. Мариус молчал.
Старик скрестил руки на груди, что у него всегда выходило очень эффектно, и с едкой горечью добавил:
— Однако пора кончить. Вы говорите, что пришли просить меня о чем-то. О чем же? Говорите.
— Сударь, — начал Мариус со взглядом человека, сознающего, что готов слететь в пропасть, — я пришел просить у вас разрешения жениться.
Старик молча позвонил. Баск приотворил дверь.
— Просите сюда мою дочь, — приказал ему Жильнорман.
Через минуту дверь снова отворилась, и в ней показалась девица Жильнорман. Увидав молодого человека, она остановилась в дверях. Мариус стоял в позе преступника: бледный, безмолвный, с беспомощно опущенными вниз руками. Жильнорман шагал взад и вперед по комнате. Обернувшись на ходу к дочери, он крикнул ей:
— Особенного ничего нет. Это вот господин Мариус. Поздоровайтесь с ним. Этот господин желает жениться. Вот и все. Можете теперь уходить.
Отрывистые хриплые звуки голоса обличали страшный гнев, кипевший внутри старика. Тетка растерянно взглянула на Мариуса, сделала вид, что едва узнает его, и, не издав ни звука, не сделав ни одного жеста, исчезла из комнаты, точно былинка, уносимая бурей.
Между тем Жильнорман прислонился к одной из сторон камина и продолжал изливать кипевший в нем гнев.
— Жениться задумали?! — кричал он. — Это в двадцать-то один год!.. Ну и что же, все уже приготовлено? Остается только получить мое разрешение? Но это такая пустячная формальность, о которой и говорить не стоит! Садитесь, сударь... Да, так у вас была революция в течение того времени, когда я не имел чести вас видеть? Якобинцы одержали верх. Вот, думаю, была радость-то у вас по этому поводу! Ведь вы, кажется, республиканец с тех пор, как стали бароном, не так ли?.. Ведь по-вашему это одно другому не мешает. Республика — это своего рода приправа к баронству. Быть может, у вас есть даже орден за июльские события? Наверное, и вы немножко помогали брать Лувр, не правда ли? Здесь поблизости на улице Сент-Антуан, против улицы Нонэндьер, в стене одного дома, на высоте третьего этажа, торчит ядро с надписью "28 июля 1830 года". Советую вам пойти и полюбоваться. Это очень эффектное украшение!.. Вообще ваши приятели очень отличились! Кстати, не хотят ли они поставить фонтан на месте памятника герцогу Беррийскому?.. Итак, вы собираетесь жениться? Вы не сочтете за нескромность, если я спрошу: на ком?
Старик было умолк, но, прежде чем Мариус успел ему ответить, яростно продолжал:
— Следовательно, у вас есть положение? Есть состояние? Сколько вы зарабатываете своим адвокатским ремеслом?
— Ничего, — отвечал Мариус с какой-то дикой твердостью и решимостью.
— Ничего? Значит, у вас нет ничего, кроме тех тысячи двухсот ливров, которые я вам даю?
Мариус молчал. Жильнорман продолжал:
— Понимаю: вы женитесь на богатой?
— Она так же богата, как я сам.
— Как! Вы берете бесприданницу?
— Да.
— Может быть, имеются надежды впереди?
— Не думаю.
— Значит, она совсем нищая.... Кто же ее отец?
— Не знаю.
— А как ее зовут?
— Мадемуазель Фошлеван.
— Фош... как дальше-то?
— Фо-шле-ван.
— Фьють! — свистнул старик.
— Сударь!.. — начал было Мариус.
Старик перебил его тоном человека, беседующего с самим собою:
— Как это все красиво: двадцать один год, положения никакого, тысяча двести ливров ежегодного дохода, так что госпоже баронессе Понмерси придется самой ходить на рынок покупать на два су зелени в суп.
— Сударь, — снова начал Мариус, смущенный исчезновением последней надежды, — умоляю вас... заклинаю всем святым, именем неба... молю у ног ваших, позвольте мне жениться на ней!
Старик рассмеялся резким, зловещим смехом, прерываемым кашлем, и сказал:
— Как это трогательно, ха-ха-ха!.. Воображаю, как вы говорили себе: "Черт возьми, придется пойти к этому старому безмозглому болвану. Ничего не поделаешь! Эх, жаль, что мне нет еще двадцати пяти лет: я показал бы ему тогда, как он мне нужен! Мне тогда не было бы необходимости спрашиваться у него... Впрочем, все равно! Пойду и скажу ему: вот что, старый дурак, ты должен быть счастлив, что видишь меня. Ну, а я, так и быть, скажу тебе, что хочу жениться на девице без рода и племени. У меня нет сапог, у нее нет рубашки, — поэтому мы вполне пара. Я хочу послать к черту свою карьеру, свою будущность, свою молодость, свою жизнь, хочу броситься в бездну нищеты, навязав себе на шею женщину, чтобы глубже уйти на дно. Таково мое желание, такова моя воля, и ты должен согласиться на это. И это старое ископаемое, конечно, не осмелится не согласиться". Ступай, мой милый, куда хочешь, бросайся скорее в пропасть, куда тебя так неудержимо влечет, женись на своей госпоже Пуслеван, Куплеван или как там ее?.. Нет, сударь, моего согласия на это никогда не будет! Слышите: никогда!
Последнее "никогда" Жильнорман крикнул так пронзительно, что у Мариуса зазвенело в ушах.
— Отец!.. — снова взмолился молодой человек.
— Сказано — никогда! — еще раз повторил старик.
Мариус почувствовал, как у него исчез из сердца последний луч надежды. Он тихими шагами направился к двери. С низко опущенной головой, бледный, дрожащий, он скорее походил на человека умирающего, чем на собирающегося покинуть место, где не получил того, чего ожидал. Жильнорман следил за ним глазами и в ту минуту, когда внук хотел выйти в отворенную уже им дверь, бросился к нему с той живостью, которая свойственна пылким и избалованным старикам, схватил его за ворот, с силой втащил обратно в комнату, толкнул в кресло и тихо сказал:
— Расскажи мне все, как следует.
Вырвавшееся у Мариуса слово "отец" произвело в душе Жильнормана внезапный переворот, после того как он повторил свое "никогда".
Мариус растерянно смотрел на него. Подвижное лицо Жильнормана теперь не выражало ничего, кроме грубого, но беспредельного добродушия. Предок уступил место деду.
— Рассказывай же, выкладывай мне подробно, что это у тебя завелись за шашни, — продолжал он, — не стесняйся, рассказывай без утайки... Ах, молодые люди, молодые люди, какие вы, однако, глупцы!
— Отец... — снова начал Мариус и запнулся. Все лицо старика озарилось лучами счастья.
— Ну, ну! — поощрял он внука. — Зови меня почаще отцом. Тогда мы скорее споемся.
В его грубости было теперь столько доброты, нежности, чисто отцовского чувства, что Мариус, опьяненный этим быстрым переходом от отчаяния к надежде, некоторое время не мог прийти в себя.
Так как он теперь сидел возле стола, то свет выдал все убожество его одежды. Старик смотрел на это убожество с изумлением и жалостью.
— Хорошо, отец, — сказал, наконец, Мариус.
— Так ты и в самом деле сидишь совсем без денег? — сказал старик. — ты выглядишь каким-то жуликом.
Он порылся в ящике стола, достал кошелек и положил перед внуком:
— Вот тут сотня луидоров. Купи себе по крайней мере хоть шляпу
— Отец, милый отец, — смелее заговорил Мариус, — если бы вы знали, как я ее люблю! Вы и представить себе не можете... Я увидел ее в первый раз в Люксембургском саду, куда она ходила гулять. Вначале я не обращал на нее внимания, а потом, сам не знаю как, полюбил ее. О, как я страдал, когда почувствовал себя влюбленным!.. Теперь я вижу ее каждый день... Ее отец ничего не знает о наших свиданиях... Представьте себе: они собираются уезжать... Мы видимся у нее в саду по вечерам... Отец хочет увезти ее в Англию. Вот я и сказал себе: "Пойду к дедушке и расскажу ему все". Я с ума сойду, умру, захвораю, брошусь в воду... Я непременно должен жениться на ней, иначе сойду с ума... Она живет в саду, обнесенном решеткой, на улице Плюмэ. Это около Дома Инвалидов.
Продолжая сиять, старик уселся рядом с Мариусом. Слушая молодого человека, упиваясь звуками его голоса, Жильнорман в то же время наслаждался понюшками табака. При словах "улица Плюмэ" он, вместо того чтобы вложить табак в нос, просыпал его себе на колени.
— Улица Плюмэ?.. — повторил он. — Ты говоришь — улица Плюмэ? Вот как!.. Там, кажется, находятся казармы? Да, да, именно там... Твой двоюродный братец Теодюль говорил мне... Знаешь, этот улан, офицер... Девчонка, говорят, ничего... Так она живет на улице Плюмэ?.. Прежде она называлась улицей Бломэ... Да, да, теперь я начинаю припоминать... Я уже не раз слышал об этой девице за решеткой на улице Плюмэ. Постоянно прогуливается по саду... Настоящая Памела... У тебя вкус недурен... Говорят, она хорошенькая... Говоря между нами, мне сдается, что этот долговязый уланишка немножко ухаживал за нею... Не знаю только, до чего у них там дошло. Впрочем, это все равно! Да ему не совсем можно и верить... хвастается, должно быть... Мариус, мне нравится, когда такой молодой человек, как ты, бывает влюблен. Так и должно быть в твои годы. Несравненно лучше быть влюбленным, чем быть якобинцем. Будь влюблен не только в одну женщину, а хоть в двадцать одновременно, не влюбляйся только в господина Робеспьера... Что касается меня, то я должен отдать себе справедливость: из рядов санкюлотов я всегда признавал только женщин. Красивая женщина всегда останется красивой, к какому бы сословию она ни принадлежала. Об этом не может быть и речи... Так эта девица принимает тебя у себя в саду тайком от отца? Это — тоже в порядке вещей. У меня самого немало было таких историй. Я довольно опытен в этих делах... А знаешь, как нужно держать себя в таких случаях? Во-первых, не следует входить в азарт, во-вторых, не нужно впадать в трагизм, в-третьих, не бросаться очертя голову к мэру с его шарфом, чтобы поскорее назваться мужем своей возлюбленной. Таким путем даже умный человек разыгрывает из себя дурака. Нужно быть благоразумнее. Наслаждайтесь жизнью, смертные, но не женитесь раньше времени! Молодые люди должны приходить к дедушке, который обыкновенно бывает очень добр и у которого всегда могут найтись в ящике старого стола несколько сверточков с золотом, и сказать ему: "Дедушка, вот в чем дело", — и дедушка скажет: "В этом нет ничего удивительного. Молодое молодится, а старое старится. Я был молод, и ты состаришься. Что я сейчас сделаю для тебя, то и ты со временем сделаешь для своего внука. Вот, получай двести пистолей. Повеселись немножко! Наслаждайся, пока молод!" Вот как должны делаться эти дела. В этих случаях обыкновенно обходятся без женитьбы и чувствуют себя отлично. Ты меня понял?
Мариус сидел точно окаменевший и, не будучи в силах выговорить ни слова, только отрицательно покачал головой.
Старик расхохотался, потом лукаво прищурился, хлопнул внука рукой по колену, заглянул ему в лицо с таинственным и сияющим видом и, пожимая плечами, нежно проговорил:
— Глупенький, да ты возьми ее себе в любовницы.
Мариус побледнел. До сих пор он действительно ничего не понял из того, что ему наговорил дед. Все это словоизвержение — относительно улицы Бломэ, Памелы, казарм, уланского офицера — промелькнуло мимо ушей Мариуса подобно какой-то фантасмагории. Конечно, все это не могло относиться к Козетте — этой непорочной лилии. Старик, по всей вероятности, болтал о ком-то другом, так себе, зря. Молодой человек понял только заключительные слова деда: "Возьми ее себе в любовницы". Эти слова были смертельным оскорблением любимой девушки: они не только застряли у него в мозгу, но и пронзили ему сердце, как ножом.
Мариус вдруг встал, поднял упавшую на пол шляпу и твердым уверенным шагом снова направился к двери. Дойдя до нее, он обернулся, низко поклонился деду, затем гордо поднял голову и сказал:
— Пять лет тому назад вы оскорбили моего отца, теперь вы оскорбляете мою жену. С этой минуты я никогда ни о чем не буду просить вас, сударь. Прощайте!
Ошеломленный старик раскрыл было рот и протянул руки, усиливаясь встать, но, прежде чем он успел произнести хоть одно слово, дверь затворилась, и Мариус исчез.
Несколько минут Жильнорман просидел неподвижно, словно пораженный громом, не будучи в состоянии не только говорить, но даже дышать, точно его душила какая-то мощная рука. Наконец он сорвался с кресла, подбежал к двери со всею скоростью, на какую способен человек в девяносто один год, и крикнул на весь дом:
— Помогите! Помогите!
Первой явилась дочь, потом сбежались слуги.
— Бегите за ним, догоните его! — кричал старик жалким, совершенно разбитым, хриплым голосом. — Что я ему сделал?.. Он сумасшедший... Убежал!.. О боже мой, боже мой!.. Теперь он уже никогда не вернется!..
Он бросился к окну, выходившему на улицу, открыл его своими старыми дрожащими руками, высунулся из него всем телом, так что непременно потерял бы равновесие, если бы его сзади не держали Баск с Николеттой, и принялся отчаянно звать внука:
— Мариус! Мариус! Мариус!
Но Мариус не мог его слышать: он в это время уже сворачивал за угол улицы Сен-Луи.
С выражением смертельной тоски девяностолетний старик схватился за голову, попятился, весь дрожа и шатаясь, от окна и упал в стоявшее сзади него кресло, едва дыша, безгласный, без слез, без стона, с трясущейся головой, с беззвучно шевелившимися губами, с бессмысленным взглядом, с глазами и сердцем, в которых не оставалось ничего, кроме глубокого, мрачного, как ночь, уныния.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь